Герман Анна

Вернись в Сорренто?

Дорогие читатели!

На протяжении тех пяти бесконечно долгих месяцев, что мне пришлось лежать в гипсовой скорлупе, а также многих последующих месяцев, когда я лежала в постели уже без гипса, я неоднократно клялась себе, что больше ни за что не вернусь в Италию и даже не буду вспоминать о ней.

Решение это родилось у меня ещё там, в Италии, когда ко мне впервые полностью вернулось сознание. Строго говоря, это произошло на седьмой день после катастрофы, однако действительность возвращалась ко мне лишь эпизодически. Так что в минуты прояснения, отдавая себе отчёт, что со мной случилось и где я нахожусь, я утешала себя, бормоча: "Никогда больше сюда не приеду". После чего - в зависимости от душевного состояния, оттого, насколько острой или уж совсем нестерпимой становилась боль, - я отпускала несколько не очень лестных эпитетов в адрес Апеннинского полуострова и уровня моторизации, которого достигли его жители.

Тут я должна сделать маленькое отступление.

Я не большая охотница до так называемых "крепких" словечек. Это явный просчёт в моем воспитании. Моя бабушка повинна в том, что я не умею (и - что еще хуже - не люблю) пить, курить и употреблять сильные выражения.

Считаю это признаком недостаточно развитой фантазии. Однако не хочу выступать в роли моралистки - готова согласиться даже, что подобные привычки в определенных обстоятельствах действуют успокоительно, а порой прибегнуть к ним просто необходимо.

К безграничному изумлению моей мамы, моего жениха (и не веря собственным ушам), в самую тяжёлую минуту я могла произнести все эти сильные выражения, которые когда-либо слышала или вычитала из книг, - совершенно запросто, подряд, без сколько-нибудь логической связи. А если произнесённый монолог не доставлял желанного облегчения - в силу недостаточного профессионализма в этой области, - то повторяла все "da kapo al fine" ( С начала до конца (итал.)]

Неприязнь к богатой песнями Италии преследовала меня столь упорно, что в конце концов мне удалось убедить маму в необходимости перевезти меня в Польшу - и буквально в чём была. Прошу прощения - в чём лежала. В гипсе до самых ушей, полностью отданная на милость окружающих. Это удалось, о чём будет сказано ниже.

Теперь я хочу объяснить, почему я все-таки пишу, возвращаюсь памятью к тем дням.

Как во время моего пребывания в трёх итальянских больницах, так и позднее в Польше я получала и продолжаю получать массу писем от незнакомых людей, которые искренне сочувствуют мне в связи с постигшей меня бедой. Я не в состоянии ответить на все письма, даже если бы очень хотела.

Кроме того, до меня время от времени доходят невероятные слухи о себе самой. Удивляться тут нечему - я знаю, что они вызваны отсутствием верной информации и неподдельной доброжелательностью. Вот я и подумала, что мой долг перед слушателями - вернуться к моим итальянским впечатлениям.

Я решила описать всё, что помню, и при этом как можно точнее и правдивее, имея в виду, что в Польше, пожалуй, не много найдётся людей, у которых не было бы собственного мнения относительно песни и всего с ней связанного.

Возможно, мои заметки прочитают и те, кто не дарил меня своим расположением; пусть они воспримут в этом случае мой отчёт как обыкновенный репортаж о путешествии.

Главным поводом для открытого письма моим слушателям является прежде всего чувство признательности тем, кто мысленно был со мной рядом в это трудное для меня время.

Мою задачу облегчает то, что я нахожусь далеко от Италии, дома, среди близких и друзей.

Хотя мой контракт действителен до конца 1969 года, никто не может потребовать от меня, чтобы я вернулась к работе, вернулась в Италию петь уже по одной той причине, что мне ещё нельзя петь и понадобится много времени, чтобы полностью восстановить здоровье. А потому мой корабль стоит на якоре в родном порту, где меня не могут настигнуть штормы. Вот отчего я так расхрабрилась! И всё же я прошу о снисхождении. Правда, в школе у меня по польскому была пятёрка, но с этой поры мои контакты с пером и бумагой ограничивались лишь письмами, написанными чаще в отчаянном тоне. Так что даже чувство юмора оказалось во мне загипсованным.
Но зато все мои высказывания будут откровенными, как в письмах к маме, без примеси хвастовства, без малейшего оттенка саморекламы. Для рекламных целей мне вполне хватило самой катастрофы.

Анна Герман

Варшава, июль 1969 года

Октябрь 1966 года был на редкость тёплым и солнечным. Я сидела в своём номере в гостинице "Варшава", набрасывая в блокноте перечень дел на завтра. Их набралось ужасно много.

Поскольку в Варшаве у меня не было квартиры, я всегда стремилась как можно быстрее закончить самые неотложные дела, чтобы тем самым свести своё пребывание в гостиницах до минимума. Разумеется, из финансовых соображений. Существенную часть моих гонораров поглощали счета варшавских гостиниц.

Мои раздумья - успею ли я за час доехать до радиокомитета и обратно прервал телефонный звонок. Я взяла трубку и услышала мужской голос, обладатель которого проинформировал меня, что звонит из Милана, что будет в Варшаве через несколько дней, и осведомился, не хотела ли бы я подписать договор на три года с миланской студией грамзаписи CDI.

Выслушивая всё это, я лихорадочно перебирала в уме имена своих знакомых, силясь отгадать, кто же автор розыгрыша. В конце концов решила, что это не кто иной, как один мой приятель. Видимо, он приехал в Варшаву и теперь, пользуясь своим непостижимым для нас, простых смертных, даром перевоплощения, развлекается, дурача знакомых. Помню, как во время поездки нашей группы, состоящей из тридцати человек, в США и Канаду он уже на "Батории" именно таким образом использовал телефон, умудряясь не нарваться при этом на "сильные" выражения. Я и сама не раз становилась его жертвой. Следует отметить, что иностранные языки вовсе не представляли для него трудности - если в том возникала необходимость, он мог изъясняться на любом языке.

Итак, я не поддавалась, посмеиваясь и уверяя, разумеется по-польски, что на сей раз ему меня не провести. Однако уже в следующую минуту я с изумлением обнаружила, что на другом конце провода меня в самом деле совершенно не понимают. Чему же удивляться, если это был настоящий итальянец, не знавший ни одного польского слова!

Спустя несколько дней действительно прилетел господин Пьетро Карриаджи - лысеющий блондин, но истинный итальянец, владелец студии грампластинок "Compania diskografica Italiana" (CDI), которая и предлагала мне работу.

Во время нашей официальной беседы при участии заместителя директора ПАГАРТа* пана Якубовского господин Карриаджи старался в самом радужном свете обрисовать перспективу, которая ожидает меня в Италии, а именно в его студии. Он счёл возможным прибегнуть даже к рекламным приёмам, уверяя, что в его студии записывались такие знаменитости, как Марио дель Монако.

Позднее оказалось, что знаменитости являются как бы общенациональной собственностью и закон о принадлежности к какой-нибудь одной студии на них совершенно не распространяется. Они могут записываться всюду, даже в такой незначительной студии, как CDI. Студия же записывает их для рекламы и платит за это изрядную сумму.

Но я ни о чём не подозревала, подумав: "Ого, сам Марио дель Монако! Стало быть, это солидная фирма, котирующаяся на итальянском рынке".

Однако повлиял на моё решение иной довод. Я всегда питала слабость к итальянским песням: у них красивые мелодии и их легко петь на итальянском. Перед тем как позвонил господин Карриаджи, я уже недели две оттягивала подписание договора с западногерманской фирмой грампластинок "Esplanade".

В конце концов я выбрала Милан.

Надо, пожалуй, упомянуть, как вышло, что мне позвонили из Милана. Редактор одной из наших радиостудий поддерживает постоянные контакты с итальянскими студиями, которые присылают ему новинки из Италии. В ответ пан редактор шлёт им польские пластинки. В числе других дисков оказался и мой, долгоиграющий, записанный в студии "Polskie nagranie". Пластинка понравилась, а моя кандидатура, как я узнала позже, прошла единогласно.

Дело в том, что Пьетро Карриаджи управляет своей фирмой сам, без компаньонов. У него работают около двадцати человек, в том числе его брат и отец. Своего положения Пьетро, несомненно, достиг благодаря таким чертам характера, как выдержка, решительность, оперативность и жёсткость в сочетании со склонностью к диктатуре. Удивляться тут нечему, ибо тяжёла жизнь бизнесмена в непрерывной конкурентной борьбе за выживание, за рынок за всё! Но Пьетро порой может быть великодушным и очень гордится, видя признание со стороны своих близких. С этой целью он позволяет высказываться по вопросам музыки даже портье и уборщицам. А иногда считается с их мнением.

Между прочим, в данном случае он твёрдо уверен, что ничем не рискует, поскольку эти простые люди высказывают, как правило, и объективную оценку. Так было и в тот день, когда пришла моя пластинка. К общему "да" присоединила свой голос также самая значительная особа в этом замкнутом мирке - худенькая, милая, исполненная доброты пожилая дама, глава клана синьора Ванда Карриаджи.

Начались приготовления к моей первой поездке в Милан. Времени было, в общем, маловато; итак, ещё одно собственноручно сшитое платье, несколько экземпляров нот, новый итальянско-польский словарь с правилами грамматики...

Наступил день отъезда. Последняя прощальная улыбка из-за стеклянных дверей в Окенче*...

В миланском аэропорту мы приземлились поздно вечером. Там меня уже поджидали. После обмена приветствиями Пьетро представил мне молодого человека по имени Рануччо Бастони, который с той минуты должен был стать моим личным импресарио.

- Рануччо - журналист, - заявил Пьетро. - Он будет сопровождать тебя в течение всего дня на все встречи, будет отвозить тебя, привозить обратно и заботиться обо всём, что касается твоего паблисити в Италии.

Это звучало довольно утешительно. Правда, меня несколько огорчил тот факт, что журналист не владеет никаким иностранным языком. "Ну ладно, по крайней мере буду не одна", - подумала я.

Мы поехали в гостиницу. Однако я не успела ни оглядеться, ни отдохнуть с дороги. Оказалось, что уже на следующий день мне предстоит важная встреча с журналистами на знаменитой Terazza Martini и следует должным образом подготовиться к этой встрече.

Начались посещения домов моды (тех, что ещё были открыты в этот поздний час). Я с тревогой заметила, что мне подыскивается платье для коктейля длиною не ниже чем до половины бедра. В Польше самые смелые девушки уже давно носили платья такой длины, но я все ещё не решалась. Вовсе не потому, что мне было не по душе изобретение Мэри Квант.

Напротив! Могла ли, однако, я, испытывающая постоянный стресс вследствие иронии окружающих по поводу моего роста, позволить себе туалет, который, подобно магниту, притягивал бы взоры прохожих и тем увеличивал бы мои страдания?

"Нет, такой мазохисткой я ни за что не стану, даже ради искусства", подумала я и робко предложила пойти в своём маленьком чёрном платье. Это было сочтено милой шуткой, и мне притащили очередную охапку туалетов. (Позже моё "маленькое чёрное" было полностью реабилитировано.)

Во избежание неясностей и недомолвок приведу, пожалуй, мои "параметры". Рост 184 см, а всё остальное - во вполне удовлетворительной пропорции. Итальянки же в массе своей невысокие.

Если бы всё это происходило в Швеции, Англии, Америке или Голландии, то до 23.00 я неприменно подыскала бы что-нибудь подходящее, но я была в Италии, и мои мучения возрастали с каждым потерянным часом. Наконец, уже после полуночи, еле держась на ногах от усталости, я решилась на небольшой шантаж.

- Или вот это платье, или пойду в своём собственном!

Мои спутники тоже были утомлены и потому согласились на платье из джерси кораллового цвета и французские серебряные туфли. Французские - ибо у меня 40-й размер, а среди итальянских такого просто нет, то есть имеются, но в действительности соответствуют нашему 39-му. Поверх всего полагалось накинуть пальтецо из искусственного меха розоватого оттенка. Именно только накинуть, ибо одеть его как следует я попросту не могла. Оно было мне узко в плечах, а рукава коротки. Волосы мне велено было распустить, но, поскольку они у меня вьются от природы, пришлось долго "распрямлять" их в парикмахерской. Но и без того я чувствовала себя как Офелия в сцене безумия. Садясь на следующий день в машину, я с чувством какой-то растерянности, удрученно подумала: "Ну к чему все это? Для кого?"

Подразумевалось, что для меня. Но я многое дала бы тогда за то, чтобы отправиться на эту встречу одетой в своё собственное платье, а волосы заплести в косу, перекинув её на спину, - такая причёска, кстати, в тот сезон была очень модной.

Нет, та девушка в розовом, с улыбкой позирующая для снимков, раздающая автографы, - это была не я.

Довольно скоро я почувствовала себя как боксер на ринге, которому грозит неминуемый нокаут, а до конца раунда ещё невероятно долго. Требовалось непрерывно отражать удары противника, то есть давать интервью на нескольких языках представителям газет и журналов, не допускать возникновения напряжённой атмосферы, когда речь заходила о политических проблемах, отвечать на глупые и провокационные вопросы шуткой. Шутка - моё безотказное оружие, к которому я часто прибегала, поскольку искренность, правдивость нередко трактовались превратно, приводя к прямо противоположному результату. Приятной стороной этой встречи было знакомство со многими интересными людьми - музыкантами, композиторами, актёрами. Присутствовал там и представитель нашего консульства в Милане.

В продолжение всей встречи из безупречно действующих репродукторов, размещённых так умело, что их совсем не было заметно, негромко звучали мелодии моих песен с польской пластинки. Это было как бы знамением, смысл которого я тогда ещё не понимала. Кончилось, мол, время, когда ты могла распевать. Теперь пение перестало быть самым важным делом, а вскоре оно вообще отодвинулось куда-то на задний план. Теперь я должна была только говорить, прежде всего говорить - всё ради того, чтобы выйти на пресловутый "рынок". А поскольку по характеру я скорее мягкая, в меру отходчивая, то я и не объявила забастовки в отместку за "розовость", не наложила, топнув ногой, "вето", а с пониманием восприняла план средневековой эксплуатации человека человеком на весь последующий период, вплоть до дня моего возвращения домой. Мало того, в душе я ещё корила себя за старомодность и неумение идти в ногу со временем.

Я намеренно употребила выше определение "средневековая эксплуатация", ибо правдивым изображением фактов хотела бы умерить восторг (часто перерастающий в зависть) не посвящённых в детали людей относительно положения польской певицы за рубежом.

Каждый выезжающий за границу артист становится обладателем незначительной суммы, которая должна обеспечить ему возможность:
а) пользоваться телефоном в случае, если никто из организаторов не явится в аэропорт;
б) заказать себе прохладительный напиток с целью успокоить нервную систему, ибо это как раз та ситуация, при которой даже сильно развитое чувство юмора может подвести. На такси нескольких долларов не хватит, ведь аэропорт обыкновенно расположен далеко от центра, а поездка городским транспортом в чужой стране, да к тому же ещё с багажом, - это уж, я считаю, для женщины чересчур.

Поскольку за гостиницу и питание платил синьор Карриаджи, а возил меня мой личный охранник - Рануччо, то, казалось бы, мне было нечего и желать. Но человек так странно устроен, что время от времени ему хочется выйти на улицу и за углом в киоске купить себе газету. Можешь и не читать её вовсе, но важно хоть на минуту почувствовать, что ты сам себе хозяин. Увы, этой привилегии я была лишена.

Самой же унизительной была минута, когда официант, принеся еду, замешкается в дверях в надежде на чаевые. Ведь я не могла даже сказать: "Извините, у меня нет ни гроша", я представляла фирму CDI, была иностранной звездой, фотографии к торой публикуются в прессе, а песни звучат по радио. Я всё больше убеждалась в том, что пренебрежительная улыбка официанта поистине одно из самых тяжких жизненных испытаний.

Но не каждый официант "одаривал" меня именно такой улыбкой. В маленьком баре при гостинице работал в числе других невысокий коренастый сицилиец Джузеппе. Университета он, по всей видимости, не кончал, но зато весьма хорошо разбирался в людях и был отменным психологом. Он мгновенно понял моё положение, вследствие чего я никогда не испытывала неловкости в его присутствии. Как-то Джузеппе рассказал мне короткую историю своей жизни, типичную для южанина. Происходил он из многодетной деревенской семьи. "Однажды, - говорил он, - голод вынудил меня принять трудное решение. Я заявил матери, что отправляюсь на поиски работы. Не знал даже, куда пойду. Прощаясь, плакал. Мне было тринадцать лет. Нечего и объяснять, что я брался за любую работу, какая только попадалась. На добытые гроши я должен был существовать в чужом городе и, разумеется, не забывал помогать матери. Так что после всего пережитого службу в армии, откуда недавно демобилизовался, вспоминаю как чудесные каникулы. Совсем недавно мне удалось получить место бармена в гостинице".

Как я уже сказала, биография Джузеппе была типичной биографией южанина. Именно молодые люди главным образом вынуждены покидать родные края, отправляться на заработки, а так как единственное их богатство - сильные руки, то, попав в промышленный город, они не находят слишком большого выбора, где и кем работать. Для учёбы у них никогда не хватало ни времени, ни средств. Горничные в моей гостинице также были родом из различных южных областей.

Я прожила в Италии полгода, с перерывом на краткий отдых в Польше, но даже и столь недолгое пребывание позволило мне сориентироваться в некоторых внутренних проблемах этой страны. Итальянцы с севера относятся к своим южным соотечественникам если и не презрительно (не знаю, имею ли я право употребить столь сильное слово на основании моих наблюдений), то, во всяком случае, не слишком доброжелательно, зачастую с долей иронии. Они считают себя, несомненно, выше южан. К примеру, конферансье и комики в развлекательных программах, желая развеселить зрителей, переходят на неаполитанский диалект - этого бывает достаточно, чтобы заурядная острота вызвала общий смех. Или вот иной пример размежевания севера и юга.

На широко известный фестиваль песни в Неаполе не приезжает никто из уважающих себя "звёзд" севера, а когда я, после неапольского фестиваля, захотела в Милане включить в свой репертуар несколько песен на неаполитанском диалекте, то в ответ на моё предложение только пожали плечами. Я знаю, что подобная "географическая дискриминация" в той или иной мере существует во многих странах.

Я не намерена критиковать существующие в Италии взаимоотношения, а тем более осуждать их. У меня попросту нет на это никакого права. Я не настолько хорошо знаю историю Италии, чтобы отыскать в прошлом этой страны причины, объясняющие нынешнюю обстановку, но одно заявление могу сделать без колебаний и даже поклясться, если кто-нибудь того потребует: мои симпатии на стороне собратьев бармена Джузеппе. И не потому даже, что подобные чувства всегда пробуждаются в нас в отношении к тем, кого несправедливо, без оснований третируют. Просто южане мне нравятся. Они доброжелательно относятся к людям, независимо от того, с севера они или с юга. Они ещё не заражены самой страшной болезнью нашего времени - бесчувственностью, равнодушием к судьбе живого или умирающего на их глазах человека. Всем им присуща глубокая, искренняя любовь к родной земле. Кто хоть раз слышал, как поёт о своей родной деревне южанин, тот мне поверит.

У итальянцев вообще сильно развиты родственные чувства. Привязанность итальянских сыновей к своим матерям вошла в пословицу. Часто, однако, она бывает несколько показной, словно демонстрируется в порядке саморекламы: "Вот, дескать, какой я хороший сын". Впрочем, каждый итальянец всегда немножко актёр, и бороться с этим - напрасное дело, но бармену Джузеппе вроде бы не перед кем было играть, когда он посылал матери свои жалкие гроши. То же самое относится к религии. Итальянцы веруют горячо и глубоко. Именно таким был Джузеппе.

В следующий приезд я подарила ему вырезанных из дерева кукол, составляющих маленькую забавную сценку. Приближалось рождество, и такой сувенир показался мне уместным. Джузеппе очень обрадовался. Разместил кукол на полке в своём баре и долго рассматривал ручную работу художника-гураля*. Куклы стояли там до самого моего отъезда. Быть может, стоят и по сей день...

Поскольку заверения, что мой рост "184 см без каблуков", не вполне убедили публику, я быстро нашла способ удовлетворить её любознательность, следуя лозунгу "Наш клиент - наш повелитель". Я предложила, что будет лучше всего, если кто-нибудь из почтенных, известных данной аудитории синьоров выйдет на сцену, встанет рядом и померится со мной ростом. К моей радости, вышел ужасно долговязый мужчина, актёр, возле которого, став без каблуков, я сама себе показалась ниже среднего роста!

Подобное героическое "самоуничижение" я практиковала отнюдь не впервые. По окончании международного фестиваля в Остенде (Бельгия) в 1965 году происходило вручение наград - в чудесном помещении курзала. Всех участников фестиваля пригласили на сцену. С минуту мы стояли среди многоцветия ламп и вспышек "блицев". Потом на сцену поднялся бургомистр и зачитал очень милую и сердечную речь, после чего вручил певцам награды за три первых места выполненные из металла парусные корабли на мраморной подставке. Первую награду - "Золотой парус" - завоевала тогда Моника Лейрак, "Серебряный" гречанка Ники Кашба, хорошо известная нам по Сопоту, "Бронзовый" достался мне. Приветствуя по этому случаю награжденных, господин бургомистр обратился к истории суровой и прекрасной Канады, потом к прекрасным традициям Древней Греции, помянул Орфея. Я была восхищена его поэтическими сравнениями. Но когда дошла очередь до "Бронзового паруса", бургомистром внезапно овладело мучительное чувство приниженности. Терпеливо выслушав его сетования, я ответила с полным пониманием: "Что же я могу для Вас сделать? Пожалуй, только это..." Тут я моментально сбросила золотые туфли с шестисантиметровыми каблуками и встала рядом в одних чулках. Эффект был точно такой, как и на этот раз, в Италии. Публика чрезвычайно развеселилась и выглядела вполне довольной. (Все комментарии в обоих этих случаях оставляю при себе.)

В конце концов кому-нибудь может прийти в голову вопрос: "Если ей было там так плохо, почему же она продолжала это, во имя чего?"

У меня была цель, которая "оправдывала средства".

Семья моя состоит из мамы и бабушки. Отца я потеряла, будучи двух лет от роду. Так что всё, чего мне удалось достигнуть в жизни, моё образование я получила благодаря заботам, любви и тяжкому труду этих двух самых близких мне женщин.

Выпавшая нам судьба не была слишком милостива. В ней отразилось всё то, из чего складывалась жизнь сотен тысяч людей в годы последней войны, вкупе с голодом, изгнанием, подчас гибелью целых семей.

И вот теперь мне хотелось, имея на то возможности, хоть в малой степени смягчить, стереть воспоминания мамы и бабушки о тяжёлом прошлом, создав лучшие условия жизни. Я хотела купить квартиру. Тот, кто никогда не имел своего угла, понимает, что значит для человека собственное жилье. Можно в течение всего дня быть на людях, но после работы необходимо иметь целительную возможность отключиться, замкнуться в четырёх стенах собственной комнаты, устроенной по твоему вкусу. С возрастом потребность в этом делается всё более отчетливой, насущной. Моей бабушке уже восемьдесят четыре года, и она ещё никогда не жила в комфорте. Ошибётся тот, кто подумает, что я имею в виду многокомнатную виллу с садом, бассейном, террасами, хоть я вовсе не против "люкса". Считаю даже, что всякий человек на земле должен обладать хотя бы одним собственным деревом.

Я же мечтала об обыкновенной трёхкомнатной квартире с горячей водой и необходимыми удобствами.

Именно это моё пламенное желание давало мне силы не замечать "маленьких препятствий". Я вынуждена была спешить, чтобы возможно быстрее заработать деньги. Человек, у которого за плечами восемьдесят четыре года тяжёлой жизни, давно перешёл на вторую половину своего земного пути. Я очень люблю бабушку, которая меня, собственно, и воспитала и от которой я получила в наследство её характер.

Моей матери пришлось посвятить себя работе, не всегда соответствовавшей её образованию.

У читателя, конечно, может возникнуть вопрос: "Почему же она раньше не купила квартиру, ведь выступает на эстраде уже шесть лет?"

Попытаюсь объяснить. Увы, буду вынуждена разрушить миф о лёгких заработках певцов и астрономических суммах их гонораров. (Извините, что тем самым доставлю вам разочарование.) Доходы эстрадного певца, который относится к своей работе добросовестно и с полной ответственностью, которому чужды халтура и принцип "всё хорошо, за что платят", не отличаются от средних доходов любого поляка. А при этом всякое планирование и рациональное ведение хозяйства совершенно исключается, поскольку никогда не знаешь, какой суммой в этом месяце ты можешь располагать. К тому же с профессией артиста-"кочевника" сопряжены немалые издержки (взять хотя бы проживание в гостиницах, туалеты, обязательные для фоторекламы, очень часто за свой счёт заказанные аранжировки песен и прочее, и прочее).

То, о чём я написала, отнюдь не является слезливыми жалобами по поводу "тяжкой участи бедного певца". Никто ведь насильно не заставлял тебя выбрать именно эту профессию, и большинство из нас не захотело бы ни за какие сокровища в мире сменить её на другую (даже если имеется в запасе ещё одна, более "почтенная"). Мы, конечно, не крезы, но делаем то, что доставляет нам радость - мы имеем возможность петь и, что ещё важнее, знаем, что пение для нас и является целью, а не средством для её достижения.

Я упоминаю об этом лишь затем, чтобы объяснить, как вышло, что я решилась подписать контракт на три года, хотя всякий раз разлуку с родной страной переношу как стихийное бедствие.

Карьерой певца на Западе управляют законы бизнеса. При благоприятной конъюнктуре и капельке везения даже одна записанная на пластинку популярная песенка может принести относительно большой заработок, ибо пластинка расходится в этом случае огромными тиражами, а исполнитель наравне с композитором и автором текста получает определенный процент от количества проданных пластинок. На это я и рассчитывала.

Разумеется, легендарные (впрочем, соответствующие действительности) сногсшибательные доходы зарубежных певцов - удел лишь немногочисленных баловней судьбы, тех, кто стал широко популярен. К примеру Том Джонс, который сейчас на вершине славы, получает - как сообщалось в нашей прессе десять тысяч долларов за одно выступление. Это очень много, даже если отбросить налоги, оплату целой армии музыкантов, аранжировщиков, композиторов и так далее. Урожайные годы, как правило, длятся недолго. Взамен уже приевшихся, хоть и талантливых, появляются новые лица - как в калейдоскопе. Надо спешить, зарабатывать теперь, сегодня - скопить на "черный день", который наступит, когда публика совсем потеряет к тебе интерес. Поэтому делается всё, чтобы как можно дольше продержаться в свете юпитеров.

Необходимо всеми доступными способами, любой ценой подогревать любопытство зрителя-слушателя. В целях рекламы хороши все средства. Увы, не каждому достаёт сил выдерживать такую борьбу. Некоторые сами сходили со сцены. Например, Луиджи Тенко.

Во время моих предыдущих "больших" гастролей, например поездки в Англию, США и Канаду, я получала за свои выступления только суточные. Их хватало на проживание, а порой (крайне редко, ибо билеты дорогие) на посещение театра или мюзикла.

Фестиваль для певца - вообще дело неоплачиваемое. Сам факт участия в нём уже является достаточным вознаграждением. Поэтому я охотно участвовала в фестивалях и поездках с группой артистов за границу. Это всегда становилось интересным, надолго запоминающимся событием. Неважно, что финансовая сторона оставляла желать лучшего.

Например, певцов, принимавших участие в международном фестивале в Остенде, разместили в маленьких гостиницах, где уже заранее были оплачены завтраки и ужины. Зато обед подавали за общим столом в прекрасном помещении курзала.

На многочисленных встречах коктейли и всяческие другие алкогольные и неалкогольные напитки подавались также за счёт устроителей фестиваля. Казалось бы, предусмотрено всё. Тем не менее, когда настал день отъезда, "звезда" была вынуждена сама взять свой багаж и топать пешком (у меня не было денег на такси) до назначенного места.

Подобный факт должен бы вызвать чувство неловкости. Однако я ужасно развеселилась при виде огорченно-изумленной мины на лице привратника. Так, обладая чуточкой юмора и элементарным пониманием иерархии ценностей, можно рассматривать подобные ситуации с философской точки зрения и не видеть в них причин для огорчения. Впрочем, я была лишь гостем в этом чужом мире. Постоянно помнила, что через несколько дней или недель вернусь домой, к более важным для меня проблемам.

Не могу не вспомнить при случае о самых приятных зарубежных гастролях поездке с группой в тридцать человек в США и Канаду. Собственно, должна заметить сразу, что я имею в виду не пребывание на территории США и Канады, а само путешествие на "Батории". Сколько бы раз ни довелось мне встретиться потом с участниками этого турне, всякий раз мы растроганно вспоминали о днях, проведённых на лайнере: наши обеды за общим столом, подававшиеся нам божественные десерты, игру в "бинго" и даже девятибалльный шторм!

Я делила каюту с Касей Бовери. Я внизу, Кася наверху. В продолжение шести дней в океане бушевал шторм. Наша каюта размещалась на верхней палубе, однако же волны с шумом хлестали по иллюминаторам. По каюте летали разнообразные предметы: баночки с кремом, духи (до того тщательно расставленные перед зеркалом), книжки, туфли, стулья - всё, что не было привинчено к полу. Увы, поддерживать порядок нам было не под силу. Мы дисциплинированно лежали в своих койках, бдительно следя, чтобы не свалиться на пол. Стоило хоть чуточку приподнять голову, как уже требовалось немедленно нестись в ванную.

О, много десертов пропустили мы с Касей в течение этих шести дней! Но не на всех океан действовал так фатально. Кажется, даже в тех случаях, когда большинство мест в салоне пустовало, туда регулярно и пунктуально являлись пан Владислав и пан Люциан. И вовсе не ради светского общения. Оба отличались неизменно чудным аппетитом.

В великолепном зале Circolo della Strampa в Милане я познакомилась также с синьором Энцо Буонассизи. Это главный критик и рецензент всех культурных событий в Милане, сотрудник "Коррьере делла сера". Необычайно симпатичный, добрый и благожелательный человек. После того как нас официально представили друг другу, после вежливого обмена мнениями насчет путешествия, гостиницы, климата и т.д. я, заметив в поведении синьора Буонассизи некое беспокойство, поняла, что самый важный, принципиальный вопрос ещё впереди. И в самом деле, минуту спустя я услышала произнесенное тихо и с надеждой в голосе; "Вы любите готовить?" Мой неосторожный смех и легкомысленное признание: "Нет, не люблю" - отразились на лице моего собеседника таким глубоким разочарованием, что на следующий вопрос, заданный уже без тени надежды, формальности ради: "Но вы хотя бы умеете готовить?", я солгала мгновенно и без запинки, предвидя, что в противном случае произойдет катастрофа. Сообразила, конечно, что для проверки моих кулинарных способностей всё равно не будет ни времени, ни возможности. А к чему беспричинно огорчать ближних?

В оправдание своего кошмарного faux pas* прибавлю, что мужчина, топчущийся у плиты, не вызывает у меня никаких возвышенных чувств.

Не знаю, способен ли был бы сам Грегори Пек, возьмись он рассуждать о превосходстве грибного соуса над любым другим, увлечь меня (естественно, если бы для того существовали потенциальные возможности). В Италии я встречалась с этим странным явлением довольно часто. Даже Рануччо обожал готовить!

Скажем, принимаясь за десерт, то есть уже удовлетворив перед тем голод, всякий нормальный, уважающий себя мужчина немедленно берётся наводить порядок в политике; всякий же третий итальянец (моя точная статистика) начинает обсуждать вкус поданных блюд, добавляя свои импровизации на заданную (читай - съеденную) тему. В лучшем случае разгорается дискуссия на предмет женско-мужских взаимоотношений.

Должна признать, что, как я убедилась позднее, синьор Буонассизи обладал не только большой склонностью к кулинарному делу, но прямо-таки настоящим талантом. Он является автором нескольких кулинарных книг - где даёт собственные, оригинальные рецепты, - несравненным знатоком кухни всех регионов Италии и, разумеется, великим гурманом. Он - член жюри на каждом съезде гурманов. Не знаю, правда, какое бы в этом случае употребить точное название, но думаю, что спокойно могу возвысить эти кулинарные съезды до ранга фестиваля. Иногда отдельный регион Италии выставляет свои блюда, иногда собираются мастера сковородки со всей страны. И тут уже необходимы подлинная увлеченность и... хороший желудок, дабы оправдать требования, предъявляемые к членам жюри. Хотя синьор Буонассизи никогда от судейства не отказывался, силуэт его не имеет ничего общего с обликом Фальстафа.

Синьор Буонассизи, кроме того, высокочтимый писатель и поэт. Перед моим отъездом он подарил мне свой труд под названием "Пятьдесят лет итальянской песни" - прекрасное, богато иллюстрированное издание в форме альбома, куда включены и фотографии и записи певцов. Однажды он пригласил меня в редакцию "Коррьере делла сера" и показал все отделы, познакомил с сотрудниками, начиная от портье и кончая директором. Позже пригласил к себе домой на обед, им самим приготовленный. Представил меня жене Лии, дочери Эльвире, жениху дочери и... самому главному члену семьи - песику.

Песик был маленький, с коричневой кудрявой шерстью, кажется, пудель. (Прошу меня простить, если ошиблась, но с полной уверенностью могу назвать только таксу.) Песик, как я сразу заметила, располагал огромными привилегиями - главным образом в силу своего редкого музыкального таланта. Достаточно было сказать: "Ну а теперь спой что-нибудь хорошее", как пуделек тут же садился на задние лапки, поднимал мордочку и начинал невероятно тоскливо выть. Пел он самозабвенно, так, что прервать его было довольно трудно; удавалось это лишь с помощью какого-нибудь лакомства. Ему не чужда была и профессиональная зависть: заслышав любую музыку, он моментально настраивался враждебно по отношению к источнику звука, будь то пластинка или приемник. По-видимому, он не переносил конкуренции в собственном доме. Приходилось предварительно запирать его в дальней комнате.

С большим удовольствием вспоминаю также ещё одно приглашение супругов Буонассизи. На этот раз - в ресторан. Мне приготовили сюрприз, так что я не знала заранее, где окажусь. А оказалась в трактире, словно перенесенном сюда со старой картины: полумрак, длинные деревянные столы с лавками вместо стульев, на подпирающих потолок деревянных столбах висят пузатые, оплетенные соломой бутыли с вином, а с потолка свешиваются целые гирлянды чеснока и лука. Подавали нам разнообразные блюда, названия которых мне ничего не говорили, ибо слышала я их впервые, но вкуса они были отменного.

Впрочем, описывать эти блюда нет смысла - их надо просто попробовать самому.

Поскольку я не большая любительница деликатесов, мне очень понравилась эта простонародная еда, острая, сдобренная перцем, как и язык "исповедующих" её людей. Этим вечером мой авторитет в глазах синьора Буонассизи сильно возрос. Мне все казалось вкусным, и довольный синьор Буонассизи пододвигал мне всё новые и новые блюда: "Ну хотя бы попробуйте".

Да, с сердечной благодарностью вспоминаю я синьора Буонассизи, его гостеприимство, искреннее участие, которое проявил он, видя моё одинокое блуждание по бескрайнему морю чужих обычаев и языковых трудностей. Человек всегда в состоянии понять другого человека, невзирая на географические различия, несхожесть обычаев, религии, языка... Надо только захотеть, и этого будет достаточно.

Но вот, к великой моей радости, срок первого пребывания в Италии приблизился к концу. Вскоре я должна была вернуться в Варшаву, а затем к моим близким во Вроцлав.

Последняя ночь в гостинице... Вещи я быстренько упаковала ещё накануне и теперь просто не могла спокойно усидеть на месте. Номер у меня был чистым и удобным, с ванной, выложенной голубым кафелем. Но сама улица выглядела довольно мрачно, так что окно я чаще всего держала занавешенным. Однажды я заметила, что в доме напротив (улочка была очень узкая) некий господин развлекается, наведя на чьё-то окно бинокль. Не утверждаю, что именно на мое, но сама мысль, что за тобой могут подглядывать, была не из приятных. И существовала ещё одна причина.

Спустя несколько дней после моего приезда в одном из домов на противоположной стороне скончалась пожилая дама. В таких случаях снаружи на воротах вывешиваются определенного цвета стяги и расстилают дорожку, которая протягивается даже на улицу. В тот раз полотнища были темно-фиолетовые, а дорожка чёрная. На меня это производило такое гнетущее впечатление, что я задернула портьеры, дабы таким образом оградить себя от вида траурных полотнищ, печальных, как сама смерть.

Подобное произошло четырежды в том самом доме. Поэтому мои окна были занавешены всё то время, пока я там жила. Траур позднее был снят, но при одном взгляде на те ворота портилось настроение.

Вскоре всё - и хорошее, и плохое - должно было отойти в область воспоминаний. Рубежом, отделяющим их от реальности, был для меня аэропорт, а точнее - борт польского самолета. С него начиналась для меня Польша единственно значимая реальность, независимо от того, приносила она радости или горести. Реальность, желанная в любом своём проявлении.

Я стремилась домой, чтобы получить заряд энергии, любви, переполнявшей письма, вообще - чтобы отогреться!
В Польше, конечно, ждали меня и обязанности. Некогда я получила приглашение от профессора Тадеуша Охлевского принять участие в концерте старинной музыки. Музыкального образования у меня нет, голос поставлен от природы, и лично моей заслуги в том - никакой. Пение не доставляет мне трудностей, я в одинаковой форме что днём, что ночью. Мне не нужно предварительно "распеться", проявлять особую заботу о горле и т. д.

Всё же, думала я, этого недостаточно, чтобы петь арии Скарлатти, те самые, за которые певицы берутся после многолетних занятий вокалом. Мои опасения немного поубавились после того, как профессор Охлевский объяснил, что сочинения Доменико Скарлатти (которые он предлагал мне) являются камерными, что они исполнялись некогда именно в камерной обстановке для небольшого круга слушателей и что их можно петь без специальной подготовки. Он утверждал, что именно в манере исполнения, когда вокальная техника не подавляет естественного звучания и интерпретации вещи, может заключаться своё очарование. Во времена Марыси Собеской* эти арии скорее всего так и исполнялись.

Я не была абсолютно убеждена в том, что имею право обратиться к ариям Доменико Скарлатти, но музыка оказалась столь прекрасной, ансамбль "Con moto ma contabile" так мил и дружелюбен, а пан профессор так обаятелен... И я рискнула.
Профессор похвалил меня - и после концерта в Малом зале Варшавской филармонии, и после трансляции по телевидению из Вилянова*.

Но пора прервать рассуждения на эту тему, иначе кто-нибудь может заподозрить меня в излишнем самомнении. Просто я очень люблю петь и бываю безмерно счастлива, когда могу доставить удовольствие, а не разочарование. Признаюсь, что, если в такую минуту никто меня не видит, способна подпрыгнуть от радости. В этом всё дело.

Моё участие в концерте старинной музыки было доброжелательно встречено публикой. Несколько недель спустя до меня дошло поздравление очень издалека, из... Южной Африки. Оказалось, что работавший там польский инженер как раз находился дома в отпуске и, будучи большим любителем старинной музыки, пошёл на концерт. Моя пластинка "Танцующие Эвридики", которую он приобрёл и которая таким путем оказалась на Чёрном континенте, получила там признание, песенки, записанные на эту пластинку, завоевали на пяти радиостанциях первое место, а в одной из детских больниц выбрали песенку "Мелодия для маленького сына", чтобы специально проигрывать её для своих пациентов.
Эта весть могла бы радовать, если бы одновременно не вызывала грусть и замешательство. В стране, где не только радиостанции, но даже тропинки в парке отдельные - для белых и отдельные - для чёрных, чёрная публика оказалась в состоянии на собственной студии отдать первое место белой певице.

Позднее я получила чудесный подарок из Южной Африки - перстень, браслет и ожерелье, гарнитур из слоновой кости работы художника-зулуса. Получила также букет цветов, которые растут только в одном месте земного шара, именно в Южной Африке. Это были разноцветные протеи. Теперь они засохли и утратили краски, но сохранили форму бокала. Они могут стоять в таком виде много лет.

Срок второго отъезда в Италию неумолимо надвигался. Предполагалось, что на этот раз моё пребывание закончится участием в фестивале в Сан-Ремо. Из-за этого фестиваля я потеряла покой. Поскольку на репертуар - рассудила я - всё равно мне не повлиять, так займусь хотя бы туалетами. На помощь мне пришёл директор ПАГАРТа. Он любит смелые планы, любит маленькие, а по мере возможности и большие новации. Благодаря его организаторским способностям и знанию человеческой души первая полька пела в "Олимпии", а теперь впервые полька должна была петь в Сан-Ремо. Прослышав откуда-то о моих заботах, он пригласил к себе домой меня и пани Грабовскую, возглавлявшую "Польскую моду", весьма умело направляя разгоревшуюся неожиданно дискуссию. Нам энергично ассистировала супруга пана директора, Нелли.

Пани Грабовскую, впрочем, не надо было убеждать. Она с большим пониманием отнеслась к проблеме, удачное разрешение которой не только вызволило бы меня из затруднений, но и послужило бы рекламой для "Польской моды". Как известно, передачи с фестиваля транслируются на многие страны.

Пани Грабовская тут же набросала проект моего костюма. Это должно было быть платье, напоминавшее линией шляхетский кунтуш из парчи коричневато-золотистых тонов, обрамленное коричневым мехом. Прическа - в соответствии со стилем эпохи.

Проект пани Грабовской очень мне понравился. Каково же было моё разочарование, когда на другой день в "Польской моде" меня постигла неудача. Правда, мне предложили сшить этот наряд, и даже в срок, но... сумма превышала мои возможности.

Перед выездом я накупила для своих итальянских знакомых кучу разнообразных сувениров в "Цепелии"*, за одну аранжировку песни и за то, чтобы её переписать, заплатила две тысячи пятьсот злотых, серия рекламных снимков, которых ПАГАРТ давно от меня требовал, и, наконец, двухнедельное проживание в варшавской гостинице - таковы в очень сокращённом виде причины, в силу которых кошелек мой оказался пуст.

Так что я захватила свои прежние платья и отправилась в путь.

И снова начался период весьма активной деятельности. С той разницей, что к "тряпочным" делам (как называла я позирование в домах мод) присоединились наконец музыкальные проблемы. Приятной неожиданностью было известие, что я могу выбрать для себя фестивальную песню.

Пожалуй, стоит пояснить, каким образом проводится "отборочное соревнование" фестивальных песен. За много месяцев до того заинтересованные композиторы и авторы текстов, у которых уже есть готовая песня и исполнитель (необязательно тот же, кто будет петь её на фестивале), начинают охоту за свободной студией грампластинок. Найти свободную студию в эту пору невероятно трудно. Добыв студию (чаще всего на строго определённое время), записывают песню на пробный диск. Разумеется, не с полным блеском, а в сопровождении всего нескольких музыкантов, только чтобы жюри могло получить общее представление о достоинствах песни.

В установленный срок, после которого уже не принимается ни одна новая песня, члены жюри усаживаются в удобные кресла, сосредоточиваются и терпеливо прослушивают по крайней мере около сотни песен. Принятыми оказываются примерно тридцать. Половина из них отпадает, и к финалу остается пятнадцать. Это те песни, которые будут бороться за первое место - за золотую медаль. Котируется только первое место. Каждую песню исполняют итальянский и зарубёжный певец. Двукратное исполнение той же самой песни в двух разных аранжировках позволяет жюри более точно оценить её.

Поскольку сейчас, когда я это пишу, продолжается Олимпиада в Мексике, а я не пропускаю ни одной передачи, невольно вертится на языке спортивная терминология: "медаль", "отборочные соревнования", "раунд", "ринг", "нокаут". Но ведь и на самом деле схожего найдётся немало, да и справедливость, обязанная восторжествовать, не всегда имеет доступ как на ринг, так и на фестивальную сцену.

Что ж, недаром Фемиде завязали её прекрасные глаза. Очевидно, затем, чтобы не расстраивать богиню.

Как я уже сказала, почти ежедневно проходили встречи с композиторами. Порой композитор отсутствовал, и тогда его замещал автор текста. Создатели песен проигрывали их мне и сами же обычно пели, выразительно помогая себе движениями всего тела (за исключением рук, которые нельзя оторвать от клавиатуры). Впрочем, я уже привыкла к тому, что в Италии нет музыкально не одаренных людей. По мере надобности здесь любой может спеть не хуже профессионала.

Довольно быстро я заподозрила также, что эти обсуждения, которым я так радовалась, вскоре обернутся для меня сплошной мукой. Не могло быть и речи о том, чтобы спокойно прослушать песню и объективно оценить её в присутствии нахваливающего своё творение, полного энтузиазма, потного от возбуждения автора. Во всяком случае, у меня не хватало духу заявить: "Нет, извините, мне не нравится". Единственным аргументом, который я пыталась пустить в ход, был следующий: "Простите, вам не кажется, что эта песня не ложится на мой голос, что я не смогу спеть её так, как бы вам хотелось?" Но это, как правило, не приводило к желаемому результату. В конце концов с тяжёлым сердцем, чувствуя себя ужасной преступницей, я просила дать мне время "на размышление".

На предфестивальных встречах я познакомилась со многими композиторами и авторами текстов. Всё это имена, отлично известные и в Польше. Прежде всего - Доменико Модуньо, Фред Бонгусто, Пино Донаджио, В. Паллавичини, Серджио Эндриго, Джованни Д'Анци - Нестор итальянской лёгкой музыки и исполнитель в одном лице.

Я выбрала наконец две песни. Одну - с мелодией, дававшей большие возможности голосу, с приятным текстом, разумеется о любви, но имевшим лёгкий оттенок философского раздумья.

Вторая песня, на которую я очень рассчитывала и которая очень мне понравилась, была как раз маэстро Д'Анци. Она представляла собой одновременно музыкальную и поэтическую импровизацию на тему одной из главных мелодий "Трехгрошовой оперы". Песня интересная, новаторская и в то же время достаточно простая, чтобы запомниться слушателю. Она отличалась от сотен других песен, в которых более или менее удачно, но всё-таки всегда рассказывается об "amore grande"* и различных связанных с ней переживаниях...

Песню эту, как и ряд других, я записала на пробный диск в присутствии композитора и его многочисленных друзей.

Происходило это на маленькой студии, которую удалось достать Карриаджи. Тем не менее в крохотной комнате поместилось порядочно людей. Пришёл Буонассизи с супругой, Д'Анци, Карриаджи с какой-то женщиной; музыканты, которые перед тем записали фон, тоже остались из любопытства.

Прослушав запись, присутствующие не поскупились на похвалы, а маэстро Д'Анци даже поцеловал меня в лоб. Заказали вино и горячее молоко, дабы "спрыснуть" будущий успех. Молоко предназначалось мне.

Услышанное потом сообщение о том, что песня маэстро Д'Анци не принята и сам он не допущен (!) до участия в фестивале, явилось как гром с ясного неба. По причинам, которые, видимо, навсегда останутся для меня тайной, эта прекрасная песня была отвергнута.

Итак, я очутилась, как говорится, у разбитого корыта - и это перед самым фестивалем! Пьетро предпринял лихорадочные поиски, но самые интересные песни уже стали чьей-нибудь собственностью. Вдруг оказалось, что ещё свободна песня Фреда Бонгусто - и я получила её в самый канун фестиваля.

Текст песни Д'Анци был уже освоен мною, слова же новой песни предстояло ещё выучить. А времени оставалось мало, очень мало, я зубрила чуть ли не целыми днями, чтобы слова хоть немного "улеглись" - ведь всякий текст должен закрепиться в памяти, чтобы в минуты волнения, возникающего при выходе на сцену, "не проглотить язык".

С самых первых дней тяготела надо мной проблема фестивального платья. Ещё дома я смирилась с тем, что буду выступать в своём платье, вовсе не таком уж плохом, которое никто пока не видел. Но - уже по привычке - Пьетро не согласился и привёл меня в один из домов моды, где должны были быть сшиты для меня два вечерних туалета.

Я уже говорила, что всякое сопротивление с моей стороны или попытка о чём-нибудь договориться оказывались бессмысленными. Пьетро, по-видимому, попросту считал невероятным, чтобы модное платье могло быть "made in Poland". А потому, даже не осмотрев содержимое моего шкафа, принялся действовать по своему разумению.

Потянулись долгие часы примерок в салоне синьоры S " что вполне можно было бы выдержать, если бы синьора S. не аранжировала их сеансами фотосъёмок в целях рекламы своего заведения. И началась "старая песня". Мой скептицизм возрастал с каждой примеркой, пока не перешёл просто в отчаяние.

Мне были предложены два платья: короткое и длинное. Короткое, серебристо-белое, предполагалось оторочить по низу лебяжьим пухом. Ладно, бог уж с ней, с этой оторочкой, но на последней примерке прибавились ещё и рукава из пуха, длиной до локтя, отчего мой силуэт обрел сходство с фигурой борца-тяжеловеса.

В ответ на высказанные мной опасения мне был дан добрый совет внимательно следить, какая из телевизионных камер будет направлена на меня, и в соответствии с этим поворачиваться в профиль. "Пух безумно эффектен", - заключила нашу дискуссию синьора.

"Господи, - подумала я, - даже если бы не было слепящего света юпитеров, совершенно лишающих возможности оглядеть зал, то и без того я была бы неспособна во время исполнения песни думать о телевизионной камере и высматривать, в какую сторону обращен её красный глазок".

Неспособна, даже если бы от этого зависела моя жизнь!

Но синьора S., видимо, никогда не пела на сцене. Пух был безоговорочно утверждён Пьетро, который, впрочем, уже заплатил за него.

Длинное платье тоже не вызывало у меня восторга. Оно было сшито из коричневатой ткани, напоминающей парчу. По всему лифу были нашиты разноцветные бусинки, контрастирующие с основным тоном материала. Я чувствовала себя в нем как лошадь на цирковой арене. Единственным утешением было то, что телевидение в Италии всё ещё чёрно-белое и я в моей разноцветной упряжи не буду видна в полной красе. Но в зрительном зале... Утешала лишь мысль, что главное ведь не в том, как одет артист, а как он поёт.

С другой стороны, мне, как и зрителям, нравится, когда человек на сцене одет со вкусом. По собственному опыту знаю, что элегантный, удобный, гармонирующий с обликом наряд - очень важное условие, чтобы ты хорошо чувствовал себя на сцене. Сэнди Шоу, например, выступает босая, мотивируя это тем, что обувь её стесняет, хотя, по-моему, это уже несколько чересчур.

Проблема платья неожиданно разрешилась удачным для меня образом. В Сан-Ремо приехала мать Пьетро, синьора Ванда Карриаджи. Однажды она сама спросила меня, как я себя чувствую в концертных платьях, нравятся ли они мне? Я пригласила её в гостиницу и устроила небольшую демонстрацию мод. Не говоря ни слова, ничего не внушая заранее, я надела одно за другим оба платья от синьоры S., а затем своё собственное. К великой моей радости, синьора Ванда одобрила именно моё, а узнав обо всём, посоветовала мне выступать в нём, что я и сделала. Пьетро, услышав от матери, что заказанные платья просто кошмарны, беспрекословно согласился на замену.

Итак, вопрос о выборе песни и платья для фестиваля был улажен. Оставалась ещё реклама, которая никогда не помешает.

Описания нарядов занимают здесь довольно много места, однако они диктуются не легкомыслием. Существуют более важные и значительные проблемы в сравнении с теми, которые занимают модниц всего мира, равно как для заинтересованных лиц форма листочка на набедренной повязке или длина волоса котикового меха могут быть вопросами первостепенной важности. Я не состою в их рядах, честное слово! Описываю всё так подробно для того лишь, чтобы точнее передать атмосферу, в которой мне довелось жить.

Припоминаю позирование для рекламы в салоне моды Бурберрис. Владелец этого роскошного салона, поздоровавшись, сразу же сообщил мне, что у него одевается сам князь Филипп. Должна признать, что, действительно, туалеты, в которых я фотографировалась, были во всех отношениях лучшего качества! Цены соответственно высокие, но владелец не забывает также и о самом многочисленном потребителе, не располагающем в массе своей фантастическими суммами, - о молодежи. Во время фестиваля показ молодёжной моды решено было использовать для рекламы песни. Естественно, что одновременно это неплохая реклама и для владельца салона. За стеклом витрины - на фоне курток, рубашек с пейзажами, кепочек и других предметов - вмонтировали мою огромную цветную фотографию. Кое-где были выставлены мои пластинки - из тех, что записывались накануне фестиваля.
Само собой, появилась и фотография, где я была снята вместе с владельцем салона Бурберрис. Согласно его пожеланию, я должна была сниматься сидя, ибо его рост не достигал метра шестидесяти.

Фотография была превосходная, цветная, словно вынутая из альбома прошлого столетия. С той только разницей, что на снимках тех времен мужчина обыкновенно сидел, а женщина стояла рядом, положив руку на его плечо. У нас получилось наоборот в силу упомянутого выше обстоятельства.

Итак, я сидела в красном, как маков цвет, плащике военизированного покроя, обутая в чёрные, до колен сапоги. В соответствии с требованиями моды сапоги должны были быть выше колен, но, к сожалению, у меня слишком длинные ноги. Голову мою украшала чёрная кепочка с козырьком. Слева от меня, положив руку на погон, напоминающий большой эполет, стоял вытянувшись в струнку, с улыбкой от уха до уха повелитель - мужчина.

Ах, как же в Италии почитают, обожают, буквально носят на руках особу мужского рода! На мой взгляд, итальянцы слишком глубоко прониклись духом библейских догматов, слишком уверовали в то, что женщина создана для мужчины - при всех условиях, без всяких исключений.

В другой раз Рануччо привёз меня на фотосъёмки в цирк, расположенный на далёкой окраине Милана. "Богатая международная программа с участием экзотических зверей", - прочитала я на огромных афишах перед входом.

Вскоре я уже сидела под куполом гигантского цирка и - как это случалось довольно часто - ждала. Сперва даже не знала, кого и чего. Потом мне удалось вытянуть из Рануччо, что ждём фоторепортёра к условленному часу, который давно минул. Тем временем другие исполнители, участники фестиваля в Сан-Ремо, уже снимались для рекламы.

Поскольку ни одна ситуация в этих съёмках не должна была повторяться, мне посчастливилось посмотреть разнообразную цирковую программу, правда в этот раз предназначенную быть только фоном для певцов и композиторов. Чрезвычайное впечатление произвёл на меня огромный индийский слон, который терпеливо позволял целому ансамблю с гитарами карабкаться себе на спину. Солистка предпочла сняться внизу, рядом с хоботом: очевидно, ей недостало фантазии, а быть может, и... храбрости. Я бы тоже, наверно, струсила. Поначалу меня это забавляло, однако время шло, а фотографа моего всё не было, между тем как в клетках оставались уже одни только львы да тигры. Порой они давали о себе знать вполне недвусмысленным образом! Заманчивое знакомство с ними всё-таки не состоялось. Фотограф просто-напросто вообще не явился.

Я была очень этому рада. Зверей я люблю и потому считаю, что цирк одно из наименее достонных изобретений существа, которое кичится тем, что занимает высшее место на древе эволюции. Впрочем, дрессировка продолжает оставаться излюбленным занятием человека. Если под рукой нет зверя, создания, наиболее пригодного для этой цели ввиду его беззащитности, люди со страстью дрессируют друг друга. И занимаются этим испокон веков.

Однажды в разговоре о приближающемся фестивале Пьетро заметил, что неплохо бы снять коротенький фильм для рекламы. Я сразу же подумала о Зосе Александрович-Дыбовской, единственном знакомом мне лично настоящем кинорежиссёре. С Зосей я познакомилась в процессе съёмок короткометражного фильма, который она ставила.

Познакомилась - это слишком слабо сказано. Нас связала и подружила суровая "мужская" жизнь на "Молнии". Я с чистой совестью называю "мужской" нашу жизнь, ибо с утра и до вечера находилась на палубе "Молнии" в форме капитана военно-морского флота.


У меня в том фильме была эпизодическая роль капитана, которого видит во сне главный герой фильма. Играл его Казик Бруснкевич. Кроме того, я пела песенку Марка Сарта "Слова".



Погодные условия совершенно нам не благоприятствовали, как чаще всего бывает во время съёмок на Балтике. Мне было известно из газетных заметок, из рассказов знакомых актёров, что здесь случается целыми днями ждать солнечного лучика, просвета среди туч. А нам, наоборот, требовались тяжёлые, свинцовые тучи, нависающие над взбудораженным морем и над... судьбой поющей женщины. И необходимы-то они были лишь для первой половины песни, потому что во второй части - солнце, радость, птицы, возвращающиеся в свои гнезда. Мы без затруднений отсняли мажорные эпизоды - лето в том году было просто изумительное, отвечающее всем канонам курортной жизни.

А затем потянулись дни долгого, безнадежного ожидания. "Ну хоть бы самый дохленький циклончик возник", - вздыхала Зося, погладывая на небеса.

Он появился - в предпоследний день съёмок и отнюдь не "самый дохленький". Ураганный ветер, гнавший по небу облака, пронизывал до костей, едва не срывал одежду, заставлял судорожно цепляться за борт. В довершение этого ветер, по-видимому, дул прямо из края северных медведей, так что у Зоей и операторов из-под капюшонов морских комбинезонов виднелись только кончики носов. В это время я в шифоновом платьице должна была делать вид, что мне совсем не холодно, и стараться не стучать зубами. Посему не будет преувеличением сказать, что наша дружба с Зосей закалилась, как сталь высшей марки, в трудных походных испытаниях. Правда, боролись мы не с врагом, а главным образом со стихией и... некоторыми мелкими проявлениями бюрократии.

Беседуя с Пьетро о фильме, я моментально вспомнила "морское приключение", свои "капитанские подвиги" и поняла, какая великолепная может возникнуть оказия. "Увижу Зосю, - размышляла я, - поболтаю по-польски, узнаю, что нового в Варшаве и какие оценки приносят из школы Зосины дочки. А может, Зося даже привезет мне ржаного хлеба?"

В Италии моего любимого чёрного хлеба нет, и я вдруг стала чувствительно ощущать его отсутствие.

Пьетро пошёл на то, чтобы пригласить Зосю вместе с оператором, и вот в моей жизни внезапно засиял лучик радостной надежды на предстоящую встречу.

На другой день благосклонная судьба подарила мне ещё одно приятное известие - в Сан-Ремо приезжает директор ПАГАРТа, пан Якубовский.

В назначенный день перед гостиницей остановилась машина CDI. Портье отнёс туда мой чемодан. Бармен Джузеппе и служащие из рецепции, улыбаясь, пожелали мне успеха.

Путешествие в Сан-Ремо оказалось не столь изнурительным, как прошлый раз в Канны. Может быть, потому, что теперь не было причины торопиться, а главное, вероятно, потому, что машину вёл не Пьетро, а профессиональный шофер. Без сомнения, Пьетро умеет водить машину, с одной только особенностью: он любит резко и часто тормозить. Едущему с Пьетро пассажиру всегда грозит если уж не расплющить нос о стекло, то беспрерывно подавлять тошноту.

Поэтому на сей раз дорога была спокойная, без вынужденных остановок. В Сан-Ремо мы прибыли поздно вечером. Это типичный курортный городок, объект для туристов. Здесь больше гостиниц - как очень, так и не очень роскошных, чем обыкновенных жилых домов. Бесчисленное множество маленьких пансионатов, кафе, лавочек с сувенирами, пляж с разнообразными необходимыми для туристов услугами - всё указывает на то, что постоянным жителям Сан-Ремо отведена здесь функция статистов, а заглавную роль играет турист, приезжий, гость, клиент.

Фестиваль песни в Сан-Ремо происходит в феврале. Маленький садик при гостинице приветствовал нас сочной зеленью деревьев и кустов, готовых со дня на день зацвести. Недоставало только соловьев. Было очень тепло. Какая же это приятная неожиданность лично для меня! Я ликовала прежде всего потому, что уже успела несколько раз порядком продрогнуть под лазурным небом Италии.

В 1962 году меня направили на двухмесячную стажировку в Рим. Правда, я, будучи ещё студенткой, уже посетила Италию по двухнедельной туристской путёвке, но поездка пришлась тогда на конец сентября, и небо было в самом деле лазурным и знойным. В качестве же стипендиатки я приехала на зимние месяцы: на январь и февраль.

Стипендия была скромной, и её хватило нам лишь... но, прошу прощения. Снова я вынуждена сделать отступление.

Перед отъездом мне сказали в министерстве культуры, что я счастливица, поскольку полечу в Рим не одна. Ещё должна лететь пани Ханна Гжесик из Люблина, которая получила стипендию на четыре месяца. Пани Ханна искусствовед, специалист по реставрации произведений искусства. Позднее она примет участие в спасении ценных картин во Флоренции, но тогда мы ещё об этом не знали.

И действительно, мне посчастливилось лететь с Ханной, ибо, окажись в Риме одна, я вернулась бы в Варшаву первым же польским самолётом.

Спустя три часа мы приземлились в Риме, Было солнечно, довольно тепло, шумно и... всё по-иному. Мы обменяли свои пять долларов на лиры, а затем, оставив чемоданы в камере хранения, поехали в центр города. Верно, я знала фамилию сотрудника "Радио итальяна" (РАИ), к которому мне надлежало обратиться, но его в тот день не оказалось на месте. Предыдущие стипендиаты дали нам несколько адресов, где можно было бы поискать жилье. Я сохранила со времен моей студенческой поездки - план Рима, который очень нам пригодился. И мы отправились блуждать по городу, где автобусом, где пешком, так как запасы валюты были весьма ограниченными. Вечерело.

Наконец мы нашли то научное учреждение, куда должна была обратиться Ханя. Но синьора председателя учёного совета уже не оказалось на месте. Надо было ждать, пока его оповестят да пока он доберётся сюда из отдалённого района, где жил.

Мы вышли на улицу, купили себе полкилограмма мандаринов и, усевшись на скамье, принялись поедать их. Это была маленькая площадь недалеко от улицы Кавура. Там росло несколько деревьев и резвились ребятишки - под надзором очень миловидной, стройной негритянки. Было уже поздно, а ели мы только один раз, днём, в самолете, да и то мало - от возбуждения.

Сколько бы раз потом ни доводилось нам проходить мимо этого места, мы всегда растроганно улыбались, вспоминая название, которое дали той маленькой площади. С вечера того дня она стала для нас "площадью Мандаринов".

Наконец приехал синьор председатель и самолично вместе с нами принял участие в поисках жилья. В конце концов мы поселились в маленькой, довольно тёмной комнатке на той же улице Кавура. На другой день отправились за стипендией. Мне выдали шестьдесят тысяч лир, которых должно было хватить на два месяца. Ханя получила свои лиры лишь немалое время спустя. Что поделаешь, сказали мы сами себе, видимо, бюрократия существует повсюду наверняка даже в африканском буше. Но мы не расстроились. Крыша над головой была, деньги на квартиру тоже, синьора Бианка разрешала нам иногда приготовить что-нибудь горячее, памятники и произведения искусства в Риме на каждом шагу... а продуктовые посылки нам слали наши мамы из Польши, притом весьма регулярно - ведь не одним искусством жив человек.

"Жизнь прекрасна", - заключили мы, справившись с первыми трудностями.

Но вскоре наша радость потускнела. В римских домах каменные плиточные полы и полное отсутствие обогревательных приборов. Стояла дождливая, промозглая погода. Ртутный столбик, правда, никогда не опускался ниже нуля, но в нетопленой комнате холод пробирал до костей, холодом веяло из каждого угла... Была и ванна, очень даже красивая, но из кранов текла ледяная вода.
Переболев несколько раз жестоким гриппом, я стала ложиться спать одетая, как Амундсен во время путешествия на Северный полюс, только, увы, у нас не было спальных мешков.

Единственной покупкой, которую я могла себе позволить, были шерстяные носки, которые надевала на ночь.

Не могу не вспомнить об очень забавном эпизоде (забавным-то он, конечно же, видится теперь, в ретроспективе). Примерно через месяц, перенеся не одну простуду, устав от хронического насморка и хрипоты, мы достали наконец адрес, где тоже сдавалась комната. Дом, в котором нам предстояло жить, находился в очень бедном районе. Он был старый, но тёплый, с горячей водой. Насколько помню, в нём помещалась маленькая пекарня - отсюда и вожделенное тепло. Вечером мы сложили свои чемоданы и переехали на нашу новую квартиру.

Дом в самом деле был ветхий, с низкими потолками - входя внутрь, я вынуждена была нагибаться. Длинный, тёмный, извилистый коридор и спёртый воздух несколько омрачили нашу радость. Минуя один из закоулков, я едва не споткнулась о длинные, тощие ноги старика, вытянувшегося на своем "ложе" у стены. Наша комнатка была в самом конце коридора. Хозяйка, такая же говорливая, как и синьора Бианка, суетясь, расхваливала свои апартаменты. "Уж тепло вам здесь будет, как в гнездышке. Это самый тёплый уголок во всем доме. Тут до вчерашнего дня жила наша бабушка, вот на этой кровати и спала. Увы, вчера она уснула навеки. Теперь мы можем сдать эту комнатку, но хотим, чтобы всё тут оставалось на своих местах, как при её жизни. Сейчас я сменю белье!" С этими словами, не переставая улыбаться, хозяйка выбежала из комнаты.

Мы оказались одни среди бабушкиных вещей и святых образков, тесно развешанных по стенам. Даже её шлепанцы ещё стояли в углу. На громоздком старом комоде тикал массивный будильник, притом так громко и назойливо, что я не выдержала, схватила его и, открыв ящик комода, быстро засунула туда, после чего вздохнула с облегчением. Всё это время он страшно действовал мне на нервы - я даже не могла сосредоточиться на том, что говорит хозяйка. Взглянула на Ханю. Она сидела сгорбившись, опустив голову, бессильно свесив руки. В её глазах стояли слезы. "-Дня, - сказала она с отчаянием в голосе, - я здесь не выдержу. Пошли назад, в наш холодильник".

Я с готовностью подхватила чемодан, потому что и сама хотела просить её о том же самом.

Синьора Бианка ограничилась краткой триумфальной речью - наше поражение было слишком очевидным. Она великодушно приняла нас обратно.

Спустя час раздался взволнованный, тревожный телефонный звонок из пекарни. "-Синьоры украли бабушкин будильник! Он стоял на комоде, а теперь исчез. Возвратите немедленно! " Мне с трудом удалось растолковать, где он находится. Труднее оказалось объяснить, как он там очутился, поскольку у меня не хватило запаса слов, а у хозяйки, по-видимому, чувства юмора.

Синьора Бианка была энергичной особой. Она довольно рано овдовела и одна воспитывала двоих детей: дочь и сына. Сын, по профессии парикмахер, задумал поехать в Соединенные Штаты, поискать лучшей доли. Синьора Бианка сперва подробно расспросила Ханю, где эта Америка, а выяснив, что далеко, разыграла такую сцену отчаяния, что немногие актрисы, следуя заветам самого Богуславского*, могли бы с ней сравниться. Однако довольно скоро она смирилась с решением сына и с удвоенной энергией принялась собирать приданое для дочери. Свадьба должна была состояться этим летом. Устроив дочь, синьора Бианка намеревалась сама второй раз выйти замуж.

У синьоры Бианки не было никакой профессии, тем не менее она с успехом обеспечивала семью, продавая цветы, а также пуская жильцов в две из трех комнат своей квартиры.

Была гордой обладательницей лёгковой машины, на которой ездила за покупками, а по воскресеньям - в отдалённые парки, где гуляло много влюбленных пар и можно было удачно распродать цветы. Машина её выглядела примерно так, как та, на которой ездил Жак Тати в фильме "Каникулы господина Юло". Раз солнечным воскресным днём пани Бианка пригласила нас проехаться с ней в один из прекрасных парков,

Я не могла воспользоваться приглашением, ибо была сильно простужена. Ханя же поехала. Разумеется, не даром. Потом она рассказала мне, что ей было поручено связывать фиалки в букетики, в то время как синьора Бианка, выказывая чудеса дипломатии, распродавала свой "товар". "Ты не можешь себе представить, какой она психолог, - смеялась Ханя. - Ей известны тысячи способов заставить своих соотечественников купить цветы, и она точно знает, когда употребить тот или иной прием". Лучшим тому доказательством были пустые корзины.

Хочу, кстати, пояснить, в чём заключалась моя стажировка. Стипендию на два месяца я получила по предложению нашего министерства культуры и искусства, о том, что итальянское правительство утвердило мою кандидатуру, я узнала от сотрудников министерства, которые на всех этапах моей "карьеры" дарили меня вниманием и симпатией. Это было особенно ценно в ту пору, когда я ещё только начинала петь и моя персона вызывала противоречивые мнения.

Раньше я слышала о том, что в Италии стажировались наши оперные артисты, но чтобы эстрадные певцы - никогда.

Я была первой. Это обстоятельство сказалось ещё во время визита на "Радио итальяна". Карло Бальди, к которому я должна была обратиться, принял стипендиатку из Польши очень любезно, угостил чашечкой "капуччино" и наконец умолк, явно озабоченный тем, как быть дальше. После долгих раздумий он решил переложить бремя со своих плеч на плечи коллег. Я посетила ещё несколько прекрасно оборудованных кабинетов, вызывая замешательство на лицах моих собеседников. Они попросту не знали, что со мной делать.

Стипендии хватило, только чтобы платить за жилье и весьма скромно питаться (разумеется, не без помощи из дому). О частных занятиях пением не могло быть даже и речи. Наконец постановили, что коль скоро я приехала и не располагаю средствами для обучения, то надо предоставить мне возможность посмотреть разные полезные вещи. Таким образом я обрела право посещать радиопредставления (между делом показали мне всю студию). Однажды меня привезли на самую крупную фабрику грампластинок под Римом, познакомили с итальянскими певцами и певицами и даже позволили ассистировать при записи. Совершенствование моего вокала свелось к осмотру очень современной архитектуры всего комплекса зданий фирмы и к более глубокому ознакомлению с великолепной аппаратурой для грамзаписи. На том, собственно, всё и кончилось, ибо началась забастовка работников радио и телевидения, которая совершенно парализовала всю жизнь искусства. Так что я была в прямом смысле не у дел!

Сколько времени продлится забастовка, было неизвестно, поэтому я стала сопровождать Ханю, занимавшуюся интересной работой. Побывала в реставрационной мастерской, где вместе с ней слушала лекции на темы очень важные, но для меня, дилетантки, несколько загадочные. Наблюдала кропотливую работу по реставрации фресок в церкви. С изумлением смотрела, как Ханя, ни секунды не колеблясь, необыкновенно ловко взбиралась наверх по приставной, не внушавшей ни капли доверия лестничке под самый потолок, чтобы разглядеть в деталях какой-то фрагмент приоткрывшейся фрески. По-моему, на визитной карточке Хани следовало написать: реставратор-каскадер (пожалуй, лучше в обратном порядке!).